Реакции, которые ожидаемо последовали, вдруг осветили пространство интересным светом. Оказывается, мир несколько изменился и та аргументация против, которая следовала, когда подобного рода разговоры начинались прежде, вдруг перестала работать. Никто же не говорит, что Мария Певчих рассказала что-то, чего никто не знал? Откуда тогда это странное оживление?
Открытые границы, интернет и Ельцин
Мы отбросим два типа аргументов против фильма «Предатели»: те, где обсуждают, «почему она так одета» и «что это за интерьер (кружка, лампа)», — таких аргументов против фильма Марии Певчих полно, но они все проходят по формату «трамвайного хамства». Еще мы не будем говорить об аргументации типа «зачем вы это говорите, пока идет война». (Татьяна Толстая говорила так: «Часто в комментарии приходят люди и оставляют — зачем вы пишете об этом, когда вот то-то и то-то. Так вот, эти читатели — мудаки».)
Есть несколько стандартных ответов, их лучше всего перечислил Михаил Ходорковский, поэтому будем ссылаться на него и цитировать, но не оппонировать ему. Стандартная серия аргументов против, которая давно уже используются в таких ситуациях, что самое интересное, в связи с фильмом «Предатели» — вдруг! — перестали работать.
Самый простой из этой серии: имейте уважение, без этих людей (Ельцин, Гайдар Немцов — называет Ходорковский) не было бы бизнеса, возможности летать за границу и интернета.
Ни Ельцин, ни Гайдар, ни Немцов (ни Чубайс, ни Березовский, ни Ходорковский) никак не связаны с «бизнесом», «полетами за границу» или «интернетом». Это (несколько патерналистская) подмена. Мы не играем в сослагательное наклонение, но всегда нужно помнить, что на гербе Северной Кореи изображена гидроэлектростанция. Значит ли это, что электричество — изобретение и главный секрет, который северокорейцы никому не раскрывают?
Есть объективные обстоятельства. Распространение интернета никак не связано с политической ситуацией, а возможность летать за границу — не заслуга Ельцина. После не значит вследствие, тут логическая ошибка. В Северной Корее все-таки есть интернет, хотя Немцова не было.
Призыв уважать предполагает эмоциональную вовлеченность, а за эмоциями следуют искажения. И именно это приводит ко второму аргументу против: почему вы не поговорили с участниками и свидетелями тех событий, тем более они живы и доступны.
Это очень хороший аргумент, который неплохо обозначает последовательность позиции ФБК по некоторым вопросам и предлагает взглянуть на происходящее с интересной стороны.
Вообще-то эту позицию — мы работаем с документами, потому что документы не врут, — в свое время обозначил сам Алексей Навальный. Упрекать Марию Певчих в том, что она не поговорила с очевидцами, — то же самое, что сказать Навальному, будто он не прав, раз не поговорил с Путиным, выпуская расследование о дворце.
В социологии есть концепция «Скелет павлина». Если археолог откопает скелет павлина, он увидит перед собой приземистую птицу с короткими ножками, длинной шеей и большими крыльями. Ничто в скелете павлина не говорит о его хвосте.
Социальное пространство устроенно именно как этот самый отсутствующий хвост. Хвост — это контекст, который чаще всего не поддается внятной вербализации. Кто кивнул, кто на кого как посмотрел, кто кому как руку пожал, кто опоздал (и все ждали), а кто пришел раньше на два часа, кто на каком месте сидел во время той встречи — тогда это все имело огромное значение, но проходит время, и это значение стирается, остаются только последствия. Иногда такие, что мы никогда уже не свяжем тот кивок с этой квартирой.
Но что? Разве мы думаем, будто ФБК и Мария Певчих не в курсе, что о тех событиях могут рассказать живые участники? Нет. Не думаем. Мы знаем, что свидетели есть и что ФБК о них знает. Тогда в чем смысл этого показательного отчуждения?
В том, что прошло достаточно времени, чтобы девяностые перестали быть живой реальностью и стали историей, которую можно изучать по документам. А тот факт, что свидетели дожили до наших дней, но их не спросили, — говорит о качестве их свидетельства.
И вообще-то это довольно важное изменение оптики.
С утешительной ветвью в руке
И, наконец, третий аргумент против — ton of voice. Он самый тонкий и интересный.
Кто-то называет тон фильма гневным и пристрастным. Кто-то говорит о пропаганде, о том, что это «плоский взгляд» на сложно устроенные события и так далее.
Я позволю себе сформулировать это отношение так: Мария Певчих взобралась на котурны и теперь с некоторой высоты вещает с обличительным пафосом. Собственно — что она себе позволяет (да еще и в такой кофте), а кроме того — ну тон же совершенно неуместный.
Два отступления.
Для начала давайте тоже немного поиграем в эту игру и восстановим контекст.
Так получилось (Вы пьяны? — Так совпало), что девяностые в России — это не только первое десятилетие после распада СССР, но и десятилетие, которое принято считать эпохой постмодерна.
Я очень люблю эту фигуру умолчания, потому что все реально стесняются этого периода своей жизни. Постмодерн (наш, современный), как указывает политолог и философ Перри Андерсен, начинается в 1960-е годы. Тридцать лет спустя, в 1991 году, выходит книга Фредерика Джеймисона «Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма», в которой он дает определение, обозначает основные механики и логики этого способа мышления. После этого примерно на десять лет постмодерн становится самым модным словом эпохи.
Среди прочего постмодерн характеризуется полным недоверием к дискурсам власти. Любое проявление насилия, навязывание языка власти, воспринимается в штыки, а ответом на него становится тотальная ирония.
СССР, особенно в его позднем изводе, был насквозь пропитан властной речью, которая, в силу своего устройства (канцеляриты в родительном падеже, финал романа Сорокина «Тридцатая любовь Марины» хорошо имитирует эту речь), воспринималась исключительно как пафосная.
Пафос — в силу постмодернистского отношения к властному дискурсу и в силу физиологического отвращения к опостылевшем фразам из официальных источников — на многие годы стал признаком крайне дурного тона и ограниченного ума.
Многие не помнят или предпочитают забыть, но положительное отношение к Путину формировалось в том числе еще и за счет того, что он, во-первых, говорил грамотно (в начале своей карьеры правильно ставил ударение в слове обеспечение, сейчас уже нет, но было же), а во-вторых, мог говорить без пафоса. Сегодня фразу про «Мочить в сортирах» все воспринимают как проявление тупого гопничества, но в девяностые это — после шамкающего Ельцина, деепричастного Примакова или безумного Черномырдина — было как выйти на берег моря после долгих лет в душной инсталляции Ильи Кабакова.
И эта же простота и сформировала образ нового политика. Новый политик — крепкий хозяйственник — не говорит, а делает. А если и говорит, то говорит — иногда, может быть, даже грубо — просто и по делу. Что, в свою очередь, через еще одну итерацию вытравило из российского политического пространства непосредственно политику (потому что политика — это говорить, договариваться, искать компромиссы) и заменило ее товарно-денежными отношениями. Экономика (примитивно понятый марксизм с рыночными механизмами: движение товарно-денежных потоков — мы вам нефть, вы нам мерседесы) стала основой.
Корреляция постмодернистского основания и отвращения к советскому пафосу в России девяностых дали дополнительный стимул для изменения отношения к тому, как должна выглядеть политика. Сегодня, когда, например, Екатерина Шульман говорит, что «демократии выглядят неопрятно», или кто-то высмеивает в социальных сетях перегибы с MeToo (мол, это все какой-то товарищеский суд) — эти оценки и определения основываются именно на том отношении, которое сложилось в девяностые.
Но с другой стороны…
Пафос в речи устроен просто. Главная его особенность — он имплицитно предполагает несколько примитивную картину мира, в которой все однозначно: есть добро и зло, вот черное, а вот белое. В фильме есть момент, когда показывают интервью с Чубайсом, где он говорит что-то вроде «ну если у вас есть факты, укажите их». На что Мария Певчих отвечает: миллиард долларов на предвыборную кампанию президента, собранный по олигархам, «Зюг Хайл», Анатолий Борисович?
Первое — конкретное преступление, второе — сомнительный с этической точки зрения политический черный пиар, но Мария Певчих ставит их в один ряд, через запятую. Это и есть пафос.
И это — несколько внезапно — открывает довольно большой разговор о политической этике.
В том виде, в каком мы знаем об этом сегодня, формулировка, что такое этическое поведение политика, восходит к началу XX века и связано с Генри Фордом. Форд, ярый протестант, институционально сформулировал этику бизнесмена раннего капитализма. Сегодня восстановить эти позиции можно, например, по массовой послевоенной культуре США («Источник» Айн Рэнд или «Милдред Пирс» с Джоан Кроуфорд), но и без этого, если вы знаете (или поинтересуйтесь), как именно в начале XX века в США формировались университеты (богатые люди в завещаниях оставляли огромные суммы не церквям, а университетам), то станет понятно, что существовал какой-то внятный корпус этических представлений, что такое хорошо и что такое плохо.
Политолог Колин Крауч в книге «Постдемократия» указывает, что появление «политической этики» стало реакцией на появление бизнес-этики капитализма фордистского типа. Он, правда, добавляет, что она довольно быстро сошла на нет, но мифологическое эхо слышится до сих пор, и, например, начиная с Уотергейтского скандала и далее до, пожалуй, Клинтона, в основе общественного возмущения лежало несоответствие этим, назовем их базовыми, принципам. И кажется, только Трампу удалось что-то в этой логике сломать.
В России 1990-х в силу отвращения к властному дискурсу позднего СССР и в силу принципа постмодернистской неопределенности неоткуда было взяться вопросам этического поведения. Любой, кто поднимал эти вопросы, — например, Валерия Новодворская — определялся как сумасшедший.
Поэтому столь удивительно видеть, как в 2024 году ФБК в лице Марии Певчих выбирает именно эту стратегию, этот язык для политического высказывания.
Отвращение к этому ton of voice или его принятие маркирует поколения. Интересно, кто в этой схватке победит. Если пафос в том или ином виде проникнет в политическую речь, это будет означать не только победу ФБК в споре, правилен фильм «Предатели» или нет, но и появление какого-то нового политического пространства.
