Поддержите The Moscow Times

Подписывайтесь на «The Moscow Times. Мнения» в Telegram

Подписаться

Позиция автора может не совпадать с позицией редакции The Moscow Times.

Родной Содом

Я совершила очередную ошибку. Написала недавно текст о московской «нормальности» нового времени. Об этом течении рутинной жизни, включающей в себя обычные заботы и даже какие-то развлечения и удовольствия, — во время войны в Украине.
Символ московской беззаботной жизни, Патриаршие пруды karel29, CC BY 3.0

Я написала о собственном тяжелом чувстве раздвоенности. Вот идешь по шумящему листвой бульвару, навстречу — стильные молодые люди, из кафе доносится правильная музыка, пахнет хорошим кофе, никаких особых там знаков «рашизма» типа Z и прочего — стараниями увертливого Сергея Семеновича Собянина — нигде нет. Чтоб не забыть, что происходит на самом деле, нужно просто насильно заставлять себя мысленно воспроизводить образы из Мариуполя. И вот — в качестве защитной реакции — ты внутренне обвиняешь всех этих внешне беззаботных людей, отделяя себя от них.

Обвиняешь их в черствости, в слабости, в банализации происходящего, которая так нужна российским властям.

В конце я написала, что недовольная и обвиняющая всех я — ровно такая же часть этой новой «нормальности». А мое мысленное «белое пальто» только дает завершающий мазок в этой картине.

Не понравилось в итоге никому. Мои друзья писали мне укоризненные письма, мои враги меня высмеивали.

И правильно.

Как автор с опытом, я должна была бы знать, что так заметки не пишут. И главное, их так не читают. Что несогласие, накопленное, пока читаешь первые абзацы, не нивелируется последней фразой, что описание чувств и переживаний пишущего практически всегда вызывает раздражение, что любая попытка описать несовпадающие слои реальности всегда проигрывает резким и поэтому сильным «Будьте вы прокляты!» или «Ура!».

С тех пор разговор о позорной нормализации российской ситуации и веселой жизни в Москве превратился в неотъемлемую часть «спора уехавших и оставшихся», захватившего русскоязычные соцсети. Спора, в котором эмиграция или «остача» обсуждаются, а вернее, становятся предметом ругани не как частные решения, а как стратегический выбор способа сосуществования со злом путинизма.

А мое положение человека, пишущего о том, что происходит в России, с тех пор стало комфортнее физически, но сложнее этически. Потому что из России я уехала.

Уехала, и теперь мой взгляд по умолчанию — внешний. Особенно в условиях огромной скорости, с которой в России сегодня разворачивается система притеснений. Еще месяц назад я вроде бы понимала как в этом смысле все устроено. В полузапрещенном Facebook можно писать довольно свободно, но нужно избегать запретных слов. На большие звучные проекты людей, зарекомендовавших себя как нелояльные, не возьмут, но как-то зарабатывать все-таки еще дают. Цензура и самоцензура достигли невероятных высот, но фига в кармане все же возможна.

Буквально за пару недель все продвинулось еще дальше, практически не оставляя возможности свободного дыхания, а моя оценка возможностей российской жизни в отдалении теряет точность.

И вот из той географической, а главное, моральной точки, где я нахожусь сегодня, я могу сказать следующее. Причем, учитывая опыт своих ошибок, самым прямолинейным способом.

Совершенно непонятно, какой должна быть жизнь в Москве и Санкт Петербурге (намеренно говорю об этих столичных городах, так как большую часть России трудно описать как норму в смысле комфорта и получения удовольствий), чтоб у нее не было вида «нормальности». Вернее, как при невозможности прямого сопротивления властям можно ее таким образом обустроить.

Потому что «очевидных» вариантов тут два.

Первый (условно «наш») — демонстрации и акции. То есть борьба с нормализацией путем протеста и маркировка пространства этим протестом — антивоенными граффити в том числе. Но возмущаться тем, что этого нет, можно только там, на месте, с полной собственной готовностью на протестные действия и их последствия — в теперешней ситуации.

Второй (условно «их») — окончательная и бесповоротная маркировка режимом этих мест, как принадлежащих только ему. Очень многие, и я в их числе, писали, что таким как мы, несогласным, было бы гораздо легче, если б Тверская и Невский были украшены большими Z, а парадные портреты Путина развесили в каждом сквере и на каждой ресторанной веранде. В этом случае власть сделала бы все за нас и нам осталось бы только делать удрученное (вполне искренне) лицо.

Но в сегодняшней, еще не утратившей хипстерскость и при этом несвободной Москве — какое требуется конкретно предъявление того, что часть живущих в ней людей не ощущает себя «нормально»? Те, кто с возмущением описывает «веселящуюся Москву», — откуда они знают, что модные молодые люди так «нормализированно» сидящие с аперолем в кафе, не скроллят в телефоне чат, где собирают деньги на передачи политзаключенным? Я, например, порядочно переводов сделала из подобной локации.

Совершенно ясно, что те, кто недоволен сходством московско-петербургской жизни с мирной, обращаются ровно к хипстерам и сочувствующим, а им и так плохо — потому что другие их даже и слушать не будут. Люди либеральных взглядов и в лучшие времена не могли докричаться до тех, кто на нас не похож, даже Алексей Навальный с его вроде бы всем понятными обвинениями «жуликам и ворам» не стал достаточно массовым. Что ж говорить о сегодняшних, прорывающихся сквозь випиэн, упреках?

И уж если считать (а так, скорее, всего считать и надо), что банализация происходящего выгодна коллективному Путину, то в зону банализации надо включить и эти претензии. Не то что б, разумеется, имелась хоть какая-нибудь надежда договориться до чего-нибудь существенного. Нам это и в менее тяжелые времена не удавалось. Главный выхлоп бесконечных переговоров людей с высоким образовательным цензом — разделиться и рассыпаться во взаимных обвинениях в такое время. И это, наверное, самое ожидаемое из возможного.

Дальше можно не читать. Потому что — о чувствах.

Из Москвы позвонила мама. Говорит, перечитывала Ахматову и наткнулась на «Лотову жену». Стихотворение о том, как женщина, несмотря на запрет и страшную угрозу, оглянулась. Оглянулась на дом, на то, что было дорого, на воспоминания — хотя, как, наверное, и сегодняшняя Москва, это все было проклято, пропитано преступлением и злом. Она ослушалась Бога, оглянулась на «родной Содом» — и погибла. Какой гениальной надо быть, чтобы назвать Содом родным, говорит мама из Москвы.

Ну, я поплакала немножко. 

читать еще

Подпишитесь на нашу рассылку